What Are You Lot Up To?

The AI boom has created a record-breaking wave of new billionaires and high company valuations in the past year at a rate unprecedented in history.

There are now 498 AI “unicorns” (private companies worth at least $1 billion) with a combined value of $2.7 trillion — and 100 of them were founded after 2023. In total, more than 1,300 AI startups have been valued at $100 million or more.

Large rounds of capital for companies like Anthropic, OpenAI, Anysphere and Safe Superintelligence have created new paper fortunes, with several founders now multi-billionaires, at least on paper.

Unlike the dotcom era, many AI companies are staying private longer, thanks to constant capital injections from venture capitalists, sovereign wealth funds and private investors. Liquidity is instead created through secondary markets, takeovers, and mergers.

Not surprisingly, the phenomenon is heavily concentrated in the San Francisco area.

70 лет назад, 7 августа 1955 года, родился Владимир Сорокин — великий и ключевой писатель современной русской литературы. Его сформировала среда московских концептуалистов — художников, поэтов и писателей, которых интересовал язык как таковой, будь то язык живописи, классической русской литературы или советской пропаганды (среди других известных представителей этого направления — художник Илья Кабаков и поэт Лев Рубинштейн). Внимание к языку, к медиа в широком смысле этого слова, к устройству разных устойчивых форм и жанров Сорокин сохранил на всю жизнь: вот и в его последней на сегодня книге «Сказка» писатель работает с фольклорной традицией.

В прекрасной России будущего — верю, когда-нибудь она настанет(а может и не настанет) — школьные кабинеты литературы будут встречать учеников знакомой нам с детства вереницей портретов. К череде гениев совершенно точно присоединится один из числа ныне живущих — Владимир Сорокин. Именно таким будет ряд: Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов, Булгаков, Довлатов, Бродский и Сорокин. Во-первых, Сорокин уже сейчас обладает картинно-иконной внешностью «великого русского писателя» (без кавычек суконную формулу уже не употребишь). Во-вторых, никому пока не удалось так выразить в словах российский XXI век, как ему. В-третьих, он умудрился не только передавать эту матрицу на бумаге, но и влиять на нее. А на такое за всю многовековую историю мировой литературы были способны единицы.

В новейшей книге с величественно-небрежным названием «Сказка» — такое могут себе позволить лишь прижизненные классики, вроде Стивена Кинга и Александра Сокурова, — есть иронический, но честный автопортрет: волшебная птица-сорока, умеющая говорить. Одной ее репликой все сказано: «Я царрррррррррь!» Не упрекайте автора в нескромности, лучше прочтите в подтексте державинское «Я царь — я раб — я червь — я бог». Просто Сорокин классическую формулу урезал, остальное в уме.

(Он вообще мастер умещать самое важное в единственной фразе. Помните, у клона президента РФ в «Докторе Гарине» была такая, ответ на любые претензии и вопросы: «Это не я»? Метко.)

К 70 годам Сорокин научился сочетать повадки и статус респектабельного литератора, чьи тексты вошли в хрестоматии, с имиджем «священного чудовища». Одновременно оставаться частью канона и активным провокатором, радикалом, экспериментатором. Недаром он — кто еще? — прошел полный круг от неформала-нелегала (за ним в СССР следил КГБ, первые тексты издавались в Европе) к автору модных бестселлеров, потом представителю отживающей традиции постмодернизма, затем общепризнанному прорицателю и мыслителю, а следом вновь — запрещенному эмигранту, чьи книги в России побаиваются продавать и читать. Логично, в отечестве — во всяком случае, нашем — пророку делать нечего. Хотя, где бы он ни жил и ни издавался, его слово все равно на родине.

Сорокина знают даже те, кто его не читал и не собирается. Мифы о нем опережают реальность, но это в порядке вещей.

Ходят слухи, что в книгах Сорокина жестокие и физиологичные сцены описаны так правдоподобно, что кровь из глаз. В самом деле, он полноправный наследник маркиза де Сада, но и Франсуа Рабле тоже: абсурдистский юмор нивелирует шок, как в скандальных «Сердцах четырех». Недаром на вопрос «Почему в ваших текстах так много насилия?» писатель когда-то мигом ответил: «Потому что я его ненавижу». Нет лучшего способа справиться с завораживающим злом, чем поставить перед ним зеркало литературы — в идеале кривое, чтобы гротескные искажения в отражении превратили самое жуткое в метафору. Стиль и смех помогают Сорокину изгонять самых страшных демонов.

Хейтеры и пропагандисты прозвали его «калоедом» за блестящую находку из дебютной прорывной «Нормы», писавшейся еще в СССР. Размашистая, узнаваемо точная в мельчайших деталях панорама жизни империи в стадии полураспада представляла буквально все слои населения, от привилегированных партработников до дворовых забулдыг, через призму святой обязанности ежедневно сожрать свою «норму» — положенный каждому советскому гражданину кусочек говна. Вряд ли найдется более емкий, точный и универсальный образ, чтобы передать невидимую и нерушимую связь между подданными любого тоталитарного государства. Но говно — ведь это еще и то человеческое, что объединяет всех.

Пусть будет калоед. Если обычный хомо сапиенс (писатель называет нас «мясными машинами») поглощает ароматную и аппетитную пищу, перерабатывая ее в экскременты, — таков будничный ритм жизни, то Сорокин обладает способностью пожирать все то дерьмо, которое происходит с Россией и миром, перерабатывая его в блистательные абстракции слов, строк, книг. Как от падшей в руины Трои остались только поэмы Гомера, от постимперского перегноя когда-нибудь останутся лишь тексты Сорокина, и исследователи далекого будущего станут их штудировать, с трудом отделяя вымысел от фактов.

Вторая легенда о Сорокине — он, дескать, только техничный имитатор, способный мастерски воспроизводить чужой стиль, поскольку ему не по силам создать собственный. Разумеется, чушь. Да, Сорокин прошелся по многим сакральным фигурам русской литературы, переделывая и высмеивая, подстраиваясь и выворачивая наизнанку: совковый суконный стиль в «Первом субботнике», Аксенов и другие диссиденты в «Тридцатой любви Марины», Тургенев и Бунин в «Романе», классики-клоны в «Голубом сале», включая особенно оскорбительный шарж на Ахматову, «Dostoesvsky-trip», поход по кругам загробной фантазии (ада? рая? скорее чистилища) с гидами «Львом, Федором и Антоном» в той же «Сказке». Не говоря о клонах-композиторах, запевших сорокинский текст на музыку Леонида Десятникова в опере «Дети Розенталя». Однако уже с «Нормы» собственная сорокинская эстетика, изобретенный и введенный им дискурс неоспоримо узнаваемы и уникальны — от нейтрально-фотографического гиперреализма первой части до незабвенного эпистолярного «романа в романе», писем Мартину Алексеевичу, идеально выразивших иррациональные бездны, что таятся в подсознании рядового советского пенсионера.

Сорокин — пересмешник только по случаю, пародия и пастиш для него никогда не самоценны. В чем-то он похож на Квентина Тарантино, чьи работы принято считать эдаким монстром Франкенштейна, сшитым из чужого материала, — только при ближайшем рассмотрении выясняется, что самые запоминающиеся и яркие его составляющие ниоткуда не заимствованы, изобретены им самим. Иногда Сорокин прикидывается очередным коллегой по ремеслу даже и без особой тщательности, чтобы прием не заслонял сути. И уж точно его зрелая проза, которая складывается в циклы, восхитительно самобытна. И маньеристски-барочный киберпанк «Голубого сала», и деловито-хроникальное повествование утопической «ледяной» трилогии, и почвеннический угар «Дня опричника» и «Сахарного Кремля», и визионерское пиршество «Метели» или «Теллурии». Изобретая невозможные — но всегда достоверные — миры будущего, Сорокин каждый раз старается создать с нуля оригинальный язык для их описания. На такое, кажется, не были способны ни Филип Дик, ни Уильям Гибсон.

Третий и самый устойчивый «сорокинский миф» — он сродни ИИ, прокачанный компьютер, не способный ни думать, ни чувствовать. Книги написаны хорошо, но без души. Добавим главный предрассудок, связанный с постмодернизмом (а Сорокин, несомненно, эталонный постмодернист): эта эстетика хороша для разрушения, но не может предложить «позитивной программы», ей бы только деконструировать.

И это — свидетельство поразительной читательской слепоты. Сорокин когда-то закончил свое программное произведение строкой «Роман умер» (речь шла и о главном герое, и о жанре), но кто из наших современников создал с тех пор столько романов на русском языке? Большинство — альтернативные маршруты выхода из хтонического лабиринта, в котором безнадежно заблудились отечественная история и культура.

«Голубое сало», «Манарага» и «Сказка» — рецепты спасения через чистую субстанцию литературы, очищенной от идеологии и пропаганды. «Лед», «Путь Бро» и «23000» — анатомия русского сектантства с его уничтожительной мечтой об умерщвлении плоти во имя чистоты духа (диагноз всем сверхидеям ХХ века, от фашизма до коммунизма). «День опричника», «Сахарный Кремль» и «Теллурия» со всем их изуверским сарказмом пронизаны щемящей тоской по освобождению из удушающих объятий империи. «Метель» и «Доктор Гарин», в котором Сорокин воздает должное Пастернаку и его Живаго, — реквием по слабому, глупому, смешному русскому интеллигенту, который и есть соль земли. Доктор, не способный никого вылечить… Недаром его биографию завершает безумное и завораживающее «Наследие» — там вечная мерзлота очищает и стирает все грехи человечества, давая рождение новой расе.

Пугающее и пленительное свойство прозы Сорокина — ее профетическая сила. Уж как потешались над чрезмерностью «Дня опричника» в безмятежном 2006-м! А потом он начал сбываться… Распад стабильных государственных структур, возвращение к советскому прошлому, цензура и гонения на диссидентов, война — гражданская, мировая, ядерная (у Сорокина нашлось место для всех форм) описаны им так хирургически точно и подробно, что становится не по себе. Писатель растерянно разводит руками: он не пытается ничего предсказать, оно само. Тем страшнее.

Но попробуем взглянуть на это иначе. Сорокин не только предвосхищает реальность — он ее пытается заколдовать своей заумью, абракадаброй псевдоречи, так похожей на магический ритуал (авангардисты и обэриуты — его непосредственные предшественники в отечественной литературной традиции). И привести наш общий сюжет к неправдоподобному хеппи-энду, по закону жанра венчающему ту же «Сказку». В нелепой надежде на светлое будущее поневоле прислушаешься к лепету ученой птицы сороки, в сказках знающей то, о чем еще не догадывается человек.